Часть 1. Путь в Потсдам

Лидеры трех стран прибывали в Потсдам в эйфории победы, но в разном настроении. Из Второй мировой войны вышли совсем не те Соединенные Штаты, которые в нее вступили. Они стали военной сверхдержавой, имевшей массированное военное присутствие в Европе, глобальную инфраструктуру для проецирования силы в любой точке земного шара, а теперь и навыки управления подконтрольными территориями. Дуайт Эйзенхауэр констатировал: «В день капитуляции под моим командованием в союзнических войсках находилось более 3 млн американцев. Они составляли 61 американскую дивизию, из которых только одна не участвовала в боевых действиях... Были установлены межконтинентальные линии коммуникаций системы транспортировки и управления, создана структура военной администрации для контроля за многомиллионным населением враждебных стран». И в Вашингтоне не собирались от всего этого отказываться.

Напротив, США увидели возможность приложить свою вновь приобретенную военную мощь к абсолютному американскому экономическому доминированию (до 60% мирового ВВП приходилось на одну эту страну) для обеспечения цели американского глобального господства по праву морального лидера всего человечества.

Предвкушение Pax Americana – мира по-американски – заставляло искать вызовы, требовавшие мобилизации ресурсов и в мирное время во имя реализации этой цели. Мобилизующим фактором могла быть только внешняя угроза, сопоставимая с нацистской. И на эту роль в тот момент подходил только Советский Союз – вторая сверхдержава мира в военном отношении, обладающая иным общественно-политическим строем, который быстро стали приравнивать к фашистскому, и ставившая, как докажут вскоре вашингтонские ястребы, цели мирового доминирования.

Киссинджер был прав: «"Холодная война" явилась почти что по заказу и отвечала фундаментальным представлениям американцев. Имел место доминирующий идеологический вызов, делающий универсальные тезисы, пусть даже в чрезмерно упрощенной форме, применимыми к большинству мировых проблем. И налицо была четкая и явная военная угроза, источник которой не вызывал сомнений».

Десятого мая 1945 года в Вашингтоне обсуждали судьбу ленд-лиза. Как докладывал его участник от штаба армии генерал Линкольн, «в ходе обсуждения присутствовавшие представители Госдепартамента дали понять, что рассматривают использование ленд-лиза как политическое оружие в связи с нашими трудностями с русскими по Центральной Европе». Параллельно в Госдепартаменте обсуждались варианты увязки другого важного для СССР вопроса – о предоставлении послевоенного кредита – с ситуацией в Восточной Европе.

По итогам совещания исполнявший обязанности госсекретаря Грю и глава Администрации иностранной экономической помощи Кроули 11 мая представили президенту США проект директивы о «немедленном прекращении» поставок Советскому Союзу, как только «это представляется физически возможным». Трумэн незамедлительно подписал директиву. Ранним утром 12 мая – без какого-либо предупреждения советской стороны - была не только остановлена погрузка стоявших в портах судов, но и развернуты уже находившиеся в Средиземном и Черном морях. Исключение делалось для поставок той военной техники и имущества, которые предназначались для использования Советским Союзом в войне против Японии.

Просить о возобновлении поставок в Москве сочли ниже своего достоинства. Молотов предписал Громыко угомонить председателя Амторга, который пытался выражать протесты: «Скажите т. Еремину, чтобы он не клянчил перед американскими властями насчет поставок и не высовывался вперед со своими жалкими протестами. Если США хотят прекратить поставки, тем хуже для них».

Май-июнь 1945 года были периодом напряженных дебатов по советской политике в Соединенных Штатах. В борьбе «за душу Трумэна» сталкивались два лагеря. Сторонники продолжения рузвельтовской линии - Г. Уоллес, Дж. Дэвис, О. Кокс, Г. Кларк - призывали к срочным мерам для остановки стремительного сползания отношений двух стран к конфронтации. Они утверждали, что в результате ужесточения американской позиции США столкнутся с «ощетинившейся Россией» и с Европой, расколотой на два враждебных блока. Предлагалось договориться с Москвой о демилитаризации Германии и Японии, интернационализации Рура, учесть советские запросы по Черноморским проливам, предоставить кредиты на восстановление экономики Советского Союза.

Сторонником продолжения сотрудничества был Эйзенхауэр. Он говорил своему помощнику капитану Гарри Батчеру: «Теперь русские, у которых относительно небольшой опыт общения с американцами и англичанами, даже с учетом военного времени, не понимают нас, а мы их. Чем больше мы будем общаться с русскими, тем больше они будут понимать нас, тем активнее будет развиваться сотрудничество. Русские при общении прямодушны и откровенны, и любая уклончивость вызывает у них подозрения. Нормально работать с Россией будет возможно в том случае, если мы будем следовать той же схеме благожелательного и позитивного сотрудничества, которая привела к замечательному единству союзников».

Ястребы в Вашингтоне, со своей стороны, выступали за сдерживание «советской экспансии» путем создания противовесов ей в Европе и Азии, чтобы избежать новой большой войны или, если она вспыхнет, победить в ней. «Грядущая война с Советской Россией – предрешенное дело», - утверждал Грю в записке от 19 мая. «Масло в огонь антисоветских настроений подливала тенденциозная информация от захваченных в плен немецких генералов и дипломатов, командования Армии Крайовой и других врагов СССР, подзуживавших американцев к "неизбежному столкновению" с "советской тиранией"».

«Было ясно, - напишет в дневнике бывший посол в Москве Дж. Дэвис уже в середине мая, - что смерть Рузвельта и поражение Германии ослабили единство "большой тройки". Большая часть людей вокруг нового президента разделяет, скорее, подозрения Черчилля насчет России, чем надежды Рузвельта и его решимость исчерпать все достойные пути сохранения этого единства, необходимого для сохранения мира».

Начала размываться и общественная поддержка советско-американского партнерства. В мае уже только 45% американцев верили в его продолжение после войны (в марте было 55%), считали отношения проблемными 33% (было 15%). Впрочем, запас дружелюбия в США в отношении Советского Союза еще не был растрачен: 72% опрошенных ответили «да» на вопрос «следует ли США сотрудничать с Россией после войны», и только 13% - «нет».

В мае в американской столице шли активные обсуждения с участием Грю, Гарримана и Форрестола о целесообразности ревизии ялтинских договоренностей по Дальнему Востоку, коль скоро СССР нарушает договоренности по Восточной Европе. Речь шла об ограничении ранее согласованных советских прав в Порт-Артуре и Дальнем, получении дополнительных уступок по Маньчжурии и Корее, а также об использовании Курильских островов военной авиацией США. Соответствующий запрос за подписью Грю был направлен военному министру Стимсону 12 мая.

Стимсон ответил, что вступление СССР в войну с Японией по-прежнему «будет иметь глубокие военные последствия», а Соединенные Штаты в любом случае не в состоянии воспрепятствовать занятию названных территорий Красной армией (за исключением Курильских островов, причем ценой «неприемлемых потерь американских жизней»). В итоге отход от ялтинских позиций был ненадолго отложен.

Трумэн, пишет известный американист Виктор Мальков, «лучше многих оценил тот факт, что у Москвы все еще сохранялись дипломатические отношения с Токио и в случае возникновения крайнего напряжения в связке США - СССР могло произойти сближение между Москвой и Токио. А тогда из почти военного союзника СССР легко мог превратиться вновь в нейтральную державу, заинтересованную, скорее, в затяжке войны на Дальнем Востоке, чем в ее быстрейшем завершении».

Время однозначных решений еще не пришло. В Вашингтоне сочли правильным пока не отказываться от сотрудничества, учитывая и крайнюю желательность участия советских войск в войне с Японией. Кроме того, американцы еще не до конца определились с собственными стратегическими аппетитами и были связаны общественном мнением и позицией влиятельных СМИ, где сохранялись настроения в пользу сотрудничества с СССР. За резким похолоданием последовали примирительные жесты.

Успокаивая общественность, возбужденную слухами о возможном военном столкновении с русскими, Трумэн санкционировал выступление по радио заместителя госсекретаря Маклиша, поэта и директора Библиотеки конгресса. Маклиш произнес:

- США и СССР доказали в ходе напряженных переговоров в Думбартон-Оксе, Ялте и Сан-Франциско, что они могут согласовывать свою точку зрения и приходить к взаимопониманию по проблемам, которые не поддавались урегулированию, несмотря на все усилия лучших дипломатов многих генераций, и которые так и остались нерешенными.

Госдепартамент уведомил американские посольства, что рассматривает заявление Маклиша как официальную точку зрения. Слухи о третьей мировой войне стали сходить на нет.

Трумэн подкрепил этот поворот обращением к испытанному Рузвельтом методу «личной дипломатии». Во второй половине мая президент направил в Лондон и Москву специальных представителей. Причем в обоих случаях ими выступили яркие представители рузвельтовской дипломатии и сторонники российско-американского сотрудничества - Джозеф Дэвис и Гарри Гопкинс.



Идея миссии Гопкинса в Москву родилась у Болена и Гарримана 10 мая – в самолете из Сан-Франциско в Вашингтон, когда они обсуждали возможности разблокирования отношений с СССР. Гарриман отправился к Гопкинсу и застал того больным. Но, по словам Роберта Шервуда, «перспектива полета в Москву влила в него силы, и он почувствовал себя, как старый боевой конь, заслышавший сигнал тревоги». Гопкинс, однако, сомневался в одобрении его кандидатуры Трумэном.

Президент действительно поначалу предложил эту миссию Дэвису, который к тому же 19 мая был награжден орденом Ленина. После его отказа – со ссылкой на врачей - Трумэн остановился на кандидатуре Гопкинса, против которой активно возражал Госдеп, считавший ближайшего соратника Рузвельта соглашателем. Президент рассчитывал, что именно Гопкинс, хорошо знакомый со Сталиным и Молотовым и уважаемый в Москве, сможет найти развязки по наиболее острым темам, что избавить самого Трумэна от баталий по ним в Потсдаме. Как записал в дневнике Стеттиниус, Трумэн надеялся «что миссия Гопкинса снимет многие вопросы, и что ко времени встречи Большой тройки большая часть наших бед будет убрана с дороги».

Трумэн 19 мая попросил Сталина принять Гопкинса: «Я уверен, что Вы, так же как и я, понимаете насколько трудно решать сложные и важные вопросы, которые встают перед нами в результате обмен посланиями. Поэтому, пока не представится возможность для нашей встречи, я посылаю в Москву г-на Гарри Гопкинса с Послом Гарриманом, с тем чтобы они могли обсудить эти вопросы лично с Вами. После своих бесед г-н Гопкинс немедленно возвратится в Вашингтон для личного доклада мне. Г-н Гопкинс и Посол Гарриман рассчитывают прибыть в Москву около 26 мая. Я был бы признателен, если бы Вы сообщили мне, устраивает ли Вас это время».

Сталин ответил 20 мая: «Получил Ваше послание относительно приезда г-на Гопкинса и Посла Гарримана к 26 мая в Москву. Принимаю с готовностью Ваше предложение о встрече с г-ном Гопкинсом и послом Гарриманом. Дата 26 мая меня вполне устраивает».

22 мая Трумэн писал Сталину: «Г-н Гопкинс рассчитывает вылететь завра утром 23 мая, и позднее в этот же день я намерен объявить представителям прессы, что он направляется в Москву вместе с Послом Гарриманом для бесед с Вами по вопросам, которые теперь обсуждаются между нашими Правительствами». Накануне отъезда Гопкинса президент дал наказ, содержание которого тот занес в дневник: «Ясно сказать дяде Джо Сталину, что я знаю, чего хочу, и намерен этого добиться – всеобщего мира не менее чем на 90 лет. Что Польша, Румыния, Болгария, Чехословакия, Австрия, Югославия, Латвия, Литва, Эстония и т.д. имеют значение для интересов США только в смысле поддержания мира. Что Польша должна иметь "свободные выборы", по крайней мере – настолько свободные, насколько Хэйг, Том Пендергаст, Джо Мартин или Тафт позволяли бы в своих владениях (здесь речь шла о полумафиозных партийных машинах, контролировавших выборы в ряде американских штатов – В.Н.). Что Тито надо приструнить в Триесте и Пуле, а дядя Джо должен сделать какой-нибудь жест перед нашей общественностью – пусть хотя бы на словах – о том, что он сдержит свое обещание. Любой толковый политический босс сделал бы это». Вот только Сталин, в отличие от Трумэна, не имел психологии и повадок партийного босса.

Гопкинс, Гарриман и Болен приземлились в Москве 25 мая, а первая встреча состоялась вечером 26 мая. Сталин и Молотов отнеслись к переговорам максимально серьезно, встретившись с Гопкинсом в общей сложности шесть раз за две недели. Председатель СНК очень хорошо понимал роль Америки в послевоенном мире и прямо сказал об этом Гопкинсу:

- Не только эта война, но и предыдущая война показали, что без вмешательства Соединенных Штатов нельзя было бы разгромить Германию, и все события последних тридцати лет подтверждают это. И действительно, Соединенные Штаты имеют больше оснований быть мировой державой, чем какое-либо другое государство.

Гопкинс дал понять, что ситуация очень серьезная: речь идет о коренных проблемах взаимоотношений двух стран. Если нынешние тенденции продолжатся, «вся структура международного сотрудничества и взаимоотношений с Советским Союзом, которую президент Рузвельт и маршал (Сталин – В.Н.) с таким трудом создавали, будет разрушена». В центре - польский вопрос, вокруг которого «развернулась целая цепь событий, каждое из которых в отдельности не имеет большого значения, но в совокупности они содействовали изменению общественного мнения в худшую сторону… Польша стала символом нашей способности решать проблемы с Советским Союзом». Гопкинс также поставил вопросы о создании Контрольного совета для Германии, о войне на Тихом океане и будущем взаимоотношении двух стран в Китае.

- Причина неудач в польском вопросе заключается в том, что Советский Союз хочет иметь дружественную Польшу, а Великобритания хочет возродить систему «санитарного кордона» на советских границах, - объяснил Сталин.

И уверил, что готов к дальнейшему обсуждению вопроса о польском правительстве: «В Польше будет существовать такая же парламентская система, как в Чехословакии, Бельгии и Голландии», а всякие разговоры о намерении советизировать Польшу являются вздорными.

Со своей стороны, на второй встрече 27 мая Сталин рассказал «о тех настроениях, которые создались в советских правительственных кругах в результате недавних действий правительства Соединенных Штатов». И назвал пять проблем. Во-первых, приглашение на конференцию Объединенных Наций Аргентины вопреки прямому решению на этот счет в Ялте.

- На конференции в Сан-Франциско Молотов сыграл с нами злую шутку, процитировав заявление президента Рузвельта и Хэлла по аргентинскому вопросу, - признал Гопкинс.

Сталин и Молотов рассмеялись. А американский эмиссар оправдывался не только необходимостью сделки с латиноамериканцами для принятия Украины и Белоруссии.

- Если бы Молотов не поднял вопроса о приглашении нынешнего польского правительства, мы бы, возможно, убедили латиноамериканские страны отложить вопрос об Аргентине.

Во-вторых, вопрос о репарационной комиссии, в состав которой США и Англия, вопреки ялтинским договоренностям, пытаются включить еще и Францию на равных основаниях с Советским Союзом. Если там будет представлена Франция, сдавшаяся Германии, то, как минимум, не меньшие основания на участие в комиссии имели бы и Польша с Югославией.

В-третьих, отношение западных правительств к польскому вопросу, когда вместо реорганизации существующего правительства добиваются замены его новым.

- Русские люди – простые люди, но их не надо считать дураками; эту ошибку часто допускают на Западе.

В итоге встреча Сталина с Гопкинсом 31 мая будет посвящена, главным образом, обсуждению кандидатур для будущего польского правительства.

В-четвертых, прекращение поставок по ленд-лизу.

Сталин в разговоре с американцами не оспаривал право США пересмотреть закон о ленд-лизе. Его возмущало, что «действие его было прекращено оскорбительным и неожиданным образом», что особенно чувствительно для советской экономики, которая является плановой.

В-пятых, распределение германского военного и торгового флота, сдавшегося союзникам, на треть которого рассчитывал СССР.

- Ни один корабль не был передан русским, несмотря на то, что флот капитулировал, - возмущался Сталин.

Наиболее существенным итогом визита Гопкинса было достижение согласия по польскому вопросу. Гопкинс согласился с тем, что члены Люблинского правительства составят большинство будущего польского правительства. «СШ могут согласиться на предложенные Москвой количественные квоты при советских уступках по персональному составу приглашаемых на консультации. После этого дальнейший торг свелся к определению персонального списка, который был согласован к концу переговоров. Сталину пришлось смириться с включением туда не только Миколайчика, но и В. Витоса с Я. Станчиком… С учетом этих уступок Гопкинс с Гарриманом рекомендовали Белому дому дать согласие на данный состав, каковое и было быстро получено как из Вашингтона, так и из Лондона. Тем не менее общий баланс в составе приглашенных поляков (семеро против пяти) складывался в пользу просоветской группировки».

Трумэн проинформировал Черчилля: «Я считаю, что это весьма обнадеживающий положительный шаг в затянувшихся переговорах по польскому вопросу, и надеюсь, что Вы одобрите согласованный список, дабы мы могли заняться этим делом как можно скорее.

Что касается арестованных польских руководителей, большинство которых, видимо, обвиняются только в использовании нелегальных радиопередатчиков, то Гопкинс уговаривает Сталина дать этим людям амнистию, чтобы консультации могли идти в максимально благоприятной атмосфере. Надеюсь, Вы используете Ваше влияние на Миколайчика и уговорите его согласиться. Я просил Гопкинса остаться в Москве по крайней мере до тех пор, пока я не получу Вашего ответа по этому вопросу».

Черчилль сделку одобрил, ответив президенту 4 июня: «Я согласен с Вами, что искренние усилия Гопкинса положили конец тупику. Я согласен на то, чтобы полякам, не связанным с Люблином, было послано приглашение на этой основе, если большего в данный момент добиться не удастся. Я согласен также с тем, что вопрос о 15-16 арестованных поляках не должен помешать открытию этих переговоров. Мы не можем, однако, прекратить свои хлопоты за этих людей».

В отношении политики оккупации Германии споров не было, Сталин принял решение о назначении советским представителем в Контрольном совете маршала Жукова. И пригласил генерала Эйзенхауэра посетить Москву.

5 июня в Потсдаме прошло первое заседание Контрольного совета в Германии. В тот же день была подписана Декларация о поражении Германии и взятии верховной власти в отношении Германии правительствами СССР, США, Великобритании и Франции. Поскольку Берлин становился местом работы Контрольного совета, воинские части западных держав допускались в соответствующие сектора немецкой столицы. Согласовывались вопросы вывода американских и английских войск из советской зоны оккупации, о размещении контингентов по зонам в Вене и в Австрии в целом.

По японскому вопросу позиции также совпали. К тому моменту заинтересованность Вашингтона во вступлении СССР в войну на Дальнем Востоке лишь возросла.

На последней встрече 6 июня американский эмиссар поставил вопрос о процедуре голосования в Совете Безопасности ООН, по которому Молотов в Сан-Франциско занял согласованную со Сталиным жесткую позицию: ни один вопрос не мог там обсуждаться без единогласного решения постоянных членов. Американцы настаивали, чтобы это не касалось вопросов повестки, а только окончательных решений. Сталин разыграл небольшой спектакль, который описал Чарльз Болен: «После того как Гопкинс, которому умело помогал Гарриман, представил нашу позицию, Сталин повернулся к Молотову и грозно произнес:

- Как это понимать, Молотов?

Молотов ответил, что начало обсуждений имеет такое же правовое значение, что и их завершение. Сталин выслушал и сказал:

- Молотов, это ерунда.

И затем сказал Гопкинсу, что его интерпретация ялтинского соглашения была правильной, хотя попросил возможность изучить вопрос». Версию о том, что Сталин «принял нашу позицию, несмотря на оппозицию Молотова, от которого он отмахнулся», подтверждал и Трумэн. После этого, как сочли американцы, принятию Устава ООН уже ничего не мешало. Неоднократно разыгрывавшийся Сталиным и Молотовым спектакль со «злым» и «добрым» переговорщиком был исполнен со всей убедительностью, не вызвав никаких сомнений у завороженных зрителей.

Устав ООН будет принят 26 июня. Встречу «Большой тройки» было решено провести в Берлине в ближайшем будущем.

Сталин был настолько удовлетворен итогами переговоров, что на заключительном приеме, где Молотов, как обычно, выступал в роли тамады, решил подарить Гарриману двух породистых скакунов, зная о пристрастии посла к верховой езде (он даже был членом сборной США по поло). На прием – редкий случай – были приглашены и женщины, включая супругу Гопкинса Луизу и Гарримана - Кэтлин, которая записала: «Женскую половину СССР представляла мадам Майская. В отличие от Ялты Сталин не произносил никаких официальных тостов, а только вставлял забавные реплики в тосты Молотова. Аверелл, сидевший напротив Сталина, отметил его необычно хорошее расположение духа, но мне он показался более спокойным, чем в Ялте».

Гопкинс и его супруга улетали на следующее утро. К трапу самолета их сопровождал Молотов, что являлось проявлением исключительного уважения к гостям.

Гопкинс обрадовал Трумэна сообщением о «полностью удовлетворяющих американскую сторону» итогах переговоров со Сталиным по дальневосточным проблемам, о будущем Китая. А также о планах СССР в отношении Японии… «Сталин не оставил у нас никаких сомнений в том, что он намеревается начать войну в течение августа», - телеграфировал Гопкинс.

Весьма позитивно результаты переговоров в Москве оценили и Трумэн, и Черчилль: «Безусловно, впервые был достигнут какой-то прогресс».

Американская сторона ответила спланированной Белым домом пропагандистской кампанией: госсекретарь Стеттиниус, его заместитель Маклиш, вдова президента Элеонора Рузвельт, бывший вице-президент Генри Уоллес выступили с заявлениями, призванными успокоить американскую общественность по поводу степени напряженности советско-американских отношений. Гарриман в телеграмме из Москвы в Госдепартамент подчеркивал теплый тон комментариев в советской прессе в отношении этих выступлений.

На обратном пути Гопкинс заехал в Берлин, где его встретил Жуков. «Прямо с аэродрома Гарри Гопкинс с супругой, очень красивой женщиной лет тридцати, приехали ко мне. Среднего роста, очень худой, Г. Гопкинс имел крайне переутомленный и болезненный вид…

Сделав глоток кофе, он сказал, глубоко вздохнув:

- Жаль не дожил президент Рузвельт до этих дней, с ним легче дышалось».



В начале июня Трумэн записал в дневнике: «Каждый раз, когда мы устанавливаем добрые отношения с русскими, какой-нибудь идиот, считающий себя умником, вдруг начинает на них нападать. Я не боюсь русских. Они были нашими друзьями, и я не вижу причин, почему бы им всегда ими не быть. Единственная проблема – это сумасшедшие американские коммунисты. Их у нас только один миллион, но они преданы Сталину, а не президенту США. Я бы с удовольствием послал их в Россию. Я уверен, что Дядя Джо немедленно отправит их в Сибирь или в концентрационный лагерь. Но я не могу этого сделать и не сделал бы, если бы мог. Эмма Голдман и Уильям Фостер на собственном опыте убедились, что диктатура пролетариата не отличается от диктатуры царя или Гитлера. В России нет социализма. Это рассадник особых привилегий… Но мне наплевать, что они делают. Они, видно, любят свое правительство, иначе они бы не умирали за него. Я тоже люблю наше государство, поэтому давайте уживаться. Я знаю, что американцы – любопытствующие типы. Они вечно засовывают носы в чьи-нибудь дела, которые отнюдь не являются их делами».

Внешне советско-американские отношения продолжали оставаться приличными. 11 июня Сталин писал Трумэну: «В день третьей годовщины заключения Советско-Американского Соглашения о принципах, применимых к взаимной помощи в ведении войны против агрессии, прошу Вас и Правительство Соединенных Штатов Америки принять выражение благодарности от Советского Правительства и от меня лично… Выражаю твердую уверенность, что упрочившиеся за время совместной борьбы дружественные связи между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки будут и дальше успешно развиваться на благо наших народов и в интересах прочного сотрудничества между всеми свободолюбивыми народами».

Трумэн 13 июня высказал признательность за это послание и добавил: «Я твердо уверен, что продолжение в будущем нашего дружественного сотрудничества увенчается таким же успехом в деле сохранения мира и международной доброй воли, каким увенчались наши общие усилия в войне против нацистов».

Польский вопрос нашел неожиданно быстрое (хоть и временное) разрешение. 12 июня комиссия по польским делам в составе Молотова, Гарримана и британского посла в Москве Керра оперативно согласовала принципы формирования правительства. 17 июня в Москву прибыли представители трех основных политических группировок: от Варшавского правительства Берут, Гомулка, Ковальский, Осубка-Моравский; от внутренней оппозиции – Керник, Колодзейский, Кржижановский, Кутшба, Жулавский; из Лондона – Миколайчик, Колодзей, Стенчик. Через четыре дня их переговоры позволили согласовать состав коалиционного правительства, которое не вызвало никаких вопросов у других членов комиссии.

27 июня Миколайчик поблагодарил Молотова за «внимание и гостеприимство» и обещал «работать самым лояльным образом». Нарком выразил уверенность, что «теперь имеются все предпосылки для дружественного сотрудничества между Польшей и Советским Союзом». 28 июня в Варшаве временный президент Болеслав Берут объявил временное правительство национального единства, в котором пост премьера сохранил Осубка-Моравский, а первым вице-премьером стал Миколайчик. Теперь не было препятствий ни для признания Польши со стороны США и Англии, ни для предоставления ей места в ООН.

Черчилль был доволен собой и в мемуарах писал: «Я убедил Миколайчика поехать в Москву, и в результате было создано новое польское временное правительство. По предложению Трумэна оно было признано 5 июля как Англией, так и Соединенными Штатами».

Настроения в послевоенной Польше были весьма специфическими и шокировали даже видавших виды американских наблюдателей. Побывавший там представитель американского Красного Креста с удивлением сообщал Гарриману о широком распространении антисемитизма, комплекса превосходства и враждебности по отношению к России на фоне столь же иррационального преклонения перед Западом и особенно – Америкой: «В их инфантильном преклонении есть нечто жалкое, они преувеличивают наши достоинства и не замечают недостатков».



Третьего июля Трумэн сменил госсекретаря. Стеттиниус, который представлял американскую дипломатию в Ялте, его не устраивал: «Хороший человек. Хорошо выглядит, дружелюбный, готовый сотрудничать. Но никогда никакой идеи, новой или старой». Главное, он не был близок с Трумэном. Чего нельзя было сказать о Джеймсе Бирнсе, которого президент, еще будучи в сенате, считал своим наставником в мире политики. Бирнс стал госсекретарем, Стеттиниус – первым послом США в ООН. Считать Бирнса настроенным на партнерство с СССР можно было только при очень большом воображении.

В Соединенных Штатах процесс межведомственного согласования позиций к Потсдамской конференции сопровождался внутренними разногласиями. На этот раз «ялтинцы» и «рузвельтовцы» оказались уже в явном меньшинстве.

Непримиримее всех в отношении СССР были настроены армейская разведка и планировщики, по определению ориентированные на поиск новых угроз и врагов. Они были убеждены, что геополитические «заходы» СССР в различные регионы мира являются составными частями единого плана борьбы за коммунистическое мировое господство, которому пора положить конец. В докладе «Позиции США в отношении советских намерений экспансии», подготовленном к Потсдаму Оперативным управлением штаба сухопутных сил, «советская экспансия» характеризовалась «как глобально-неограниченная по своим целям и оппортунистическая по своим методам, график которой во многом зависят от географической близости того или района к границам СССР и степени зрелости плода». Районом «наибольшей стратегической угрозы» определялась Турция.

Возможным следующим этапом «советской экспансии» называлась дестабилизация ситуации в Западной Европе с целью укрепления там просоветских сил. Не исключалась и возможность применения там Москвой военной силы, особенно по мере уменьшения американского военного присутствия в Старом Свете. В этой связи отмечалась ключевая роль Великобритании, которая становилась «европейской душой для кучки сравнительно маломощных стран, возможно, еще готовых сражаться с нами против России». Отсюда следовал вывод о необходимости всемерной поддержки Британской империи в Турции, Средиземноморье и в других регионах.

В Азии, считали американские военные аналитики, возможности военного отпора «советской экспансии» ограничены, ей трудно будет противостоять в Иране. СССР способен легко захватить Монголию, Маньчжурию и Корею, одержать верх в борьбе за влияние в Китае. Сделав все это, СССР посягнет на Западное полушарие.

На основании этого анализа рекомендовалось оказывать решительное сопротивление советским притязаниям в Турции и Иране, распространению советского военного присутствия на Японские острова, Тайвань и континентальный Китай к югу от Янцзы. И, конечно, США должны «противодействовать, если необходимо – с использованием военной силы, любой дальнейшей экспансии России на западноевропейском направлении». Этот рабочий документ интересен, пожалуй, как ранний набросок будущей стратегии сдерживания.

Через призму советской угрозы рассматривались уже и другие проблемы, включая японскую и германскую. В докладе Управления стратегических служб, посвященном целям США на Дальнем Востоке, ставилась задача создания там нового противовеса СССР вместо Японии. И противовес этот виделся не в последнюю очередь в Китае. Поэтому предлагалось добиваться от СССР «модификации в пользу Китая (и других стран)» ялтинских договоренностей, трактуя «интернационализацию» Дальнего Востока в духе «открытых дверей», а «совместное управление» железными дорогами как управление на равных долях. В том же ключе были выдержаны и рекомендации Гарримана, сделанные им президенту уже в Потсдаме.

На европейском направлении рекомендации аналитиков Комитета начальников штабов предусматривали продолжение «торга» по вопросу западной границы Польши - ввиду ее вероятной просоветской ориентации - и отклонение предложения Москвы по интернационализации Рура, что было чревато допуском России к западноевропейским делам.

По мере приближения к конференции заметно ужесточалась позиция Вашингтона и по советскому предложению о репарациях с Германии. США отошли не только от согласованного в Ялте общего их размера в 20 млрд долл., но и решили ограничить получение репараций Советским Союзом пределами советской зоны оккупации.

Общий настрой американской делегации в Потсдаме, по словам Дж. Дэвиса, определялся не желанием найти справедливое общее урегулирование, а стремлением «"объегорить" партнера или послать его к черту».

Трумэн подробно опишет свое путешествие в Германию. «Русские были слегка медлительны с допуском наших передовых групп в Берлин для необходимой подготовительной работы, но как только они туда приехали и проверили предназначенные для нас места размещения, то доложили, что те полностью удовлетворительны…

Никаких публичных объявлений об отъезде не делалось по очевидным соображениям безопасности. Специальный поезд, подготовленный для президентской команды из 53 помощников, советников, сотрудников пресс-службы и вспомогательного персонала, прибыл к причалу «Августы» в Ньюпорте чуть раньше шести утра 7 июля».

Трумэн отбыл из Ньюпорта (Виргиния) на борту крейсера «Августа» в сопровождении тяжелого крейсера «Филадельфия».

Перед отъездом президент встретился с группой сенаторов, перед этим побывавших в Европе, панические настроения которых резюмировал в дневнике: «Франция может стать коммунистической так же, как Германия, Италия и Скандинавия… Есть большие сомнения, что Англия окажется здравомыслящей… Все они уверяли меня, что европейский мир приближается к концу». Трумэн счел, что он напрасно потратил время на эту встречу, что пессимизм сенаторов не имеет под собой оснований. «Европа часто бывала разрушенной за последние две тысячи лет и всегда восстанавливалась лучше или хуже, чем была, кому как больше нравится, так что их ораторство на меня не произвело впечатления».



В то же время президент побаивался переговоров, имея в виду почти полное отсутствие у него дипломатического опыта. Он очевидно нервничал. «Я не хотел бы никуда уезжать, - писал он накануне отъезда матери и сестре, - но я сделаю это. Да к тому же ничего уже нельзя остановить». С борта корабля Трумэн подтверждал супруге: «Мне просто ненавистно это путешествие, оно хуже, чем всё, с чем я когда-либо сталкивался». А в другом месте: «…Как мне ненавистна эта поездка. Но я должен ее совершить – победить, проиграть или потянуть время. Но мы должны выиграть».

Чего же Трумэн хотел в первую очередь добиться, отправляясь за океан? В мемуарах он отвечал: «У меня было много причин поехать в Потсдам, но самой неотложной было получение от Сталина личного подтверждения вступления России в войну с Японией, вопрос, по которому так подталкивали наши военные руководители».

На корабле в компании Бирнса и Леги президент интенсивно входил в проблематику конференции, готовя письменно свои позиции по всем обсуждавшимся вопросам. Но нельзя сказать, что работа его полностью поглощала. Каждый день в 10.30 он посещал церковную службу, затем на палубе беседовал с помощниками, после обеда спал, каждый вечер в каюте Бирнса крутили кино, а на борту «Августы» играл джазовый оркестр.

Миновав Ла-Манш с эскортом кораблей британского флота, «Августа» 15 июля причалила в порту Антверпена, где Трумэна встречала большая американская делегация, в составе которой был и Эйзенхауэр. В мемуарах он напишет: «Я выехал в Антверпен, чтобы встретить крейсер, на котором президент Трумэн и государственный секретарь Бирнс прибывали в Европу. Там я имел возможность обсудить с ними некоторые вопросы, по моему мнению, имевшие важное значение.

Во-первых, я настаивал, чтобы гражданские власти взяли на себя управление в нашей части Германии как можно скорее. При этом я доказывал президенту и государственному секретарю, что пока армии, вероятно, все же придется держать под своим контролем жизнь в нашей оккупационной зоне до обеспечения полной гарантии порядка, но управление обычной повседневной жизнью отдельных граждан не является обязанностью военной организации… Как президент, так и государственный секретарь полностью соглашались со мной, и я начал думать, что это произойдет в пределах нескольких месяцев…

Другой вопрос, по которому я рискнул высказать свои соображения президенту Трумэну, касался намерений русских вступить в войну против Японии. Я говорил ему, что, поскольку имеющиеся сведения указывают на неизбежность скорого краха Японии, я категорически возражаю против вступления Красной Армии в эту войну. Я предвидел определенные трудности, которые будут порождены ее участием в войне, и предлагал, чтобы, по крайней мере, мы не ставили себя в положение упрашивающих или умоляющих русских о помощи.

Третье предложение, с которым я обратился к президенту, сводилось к тому, чтобы мы сохранили некоторую гибкость в вопросе прекращения операций в рамках ленд-лиза с французами и англичанами… Я полагал, что нужно избежать одностороннего и внезапного прекращения помощи по ленд-лизу и поступить таким образом, чтобы дать возможность этим странам быстро приспособиться к новым условиям.

Я информировал президента о своем убеждении, что нам следует обращаться с экономикой Германии, и в частности в вопросах репараций, таким образом, чтобы дать немцам возможность существовать при условии их готовности трудиться».

Из Антверпена президентский караван из 40 машин отправился в Брюссель по шоссе, охраняемому бойцами 35-й американской дивизии. В брюссельском аэропорту Трумэна ждала «священная корова» - комфортабельный президентский борт С-87А, который и доставил его в Берлин. В толпе встречающих, состоявшей в основном из военных участников делегации США во главе со Стимсоном, были и светские послы в Вашингтоне и Лондоне – Громыко и Гусев.

Трумэн отправился в особняк на Кайзерштрассе, 2 в Бабельсберге, который немедленно получил название «маленький Белый дом», хотя вообще-то был желтым. А в дневнике этот особняк Трумэн описал как грязное французское шато, которое «какой-то германский архитектор попытался переделать так, чтобы оно выглядело, черт побери, чисто германским».

В паре кварталов от него – в доме № 23 по Рингштрассе разместился Черчилль прилетевший в тот же день на самолете из Лондона.

Великобритания, хотя и была в «Большой тройке» победителей, но уже не могла конкурировать ни с Соединенными Штатами, ни с Советским Союзом по основным параметрам силы. Цепляясь за ускользавшее могущество и начинавшую рассыпаться империю, британская элита сделала выбор в пользу своей традиционной многовековой политики – создания противовесов доминирующей на европейском континенте державе, которой столь явно стал Советский Союз. Не располагая самостоятельными возможностями для сдерживания СССР, Лондон приложил все усилия к тому, чтобы вовлечь в антисоветские планы Соединенные Штаты, которые при президенте Трумэне готовы были сыграть в эту игру во имя обеспечения американского глобального лидерства.

Не успели отзвучать победные салюты, как Черчилль ужасался: «Мир был в смятении. Основа связи – общая опасность, объединявшая великих союзников, - исчезла мгновенно. В моих глазах советская угроза уже заменила собой нацистского врага. Но объединения, направленного против нее, не существовало».

12 мая британский премьер писал Трумэну: «Я всегда стремился к дружбе с Россией (!), но так же, как и у Вас, у меня вызывает глубокую тревогу неправильное истолкование русскими ялтинских решений, их позиция в отношении Польши, их подавляющее влияние на Балканах, исключая Грецию, трудности, чинимые ими в вопросе о Вене, сочетание русской мощи и территорий, находящихся под их контролем или оккупацией, с коммунистическими методами в столь многих других странах, а самое главное – их способность сохранить на фронте в течение длительного времени весьма крупные армии… Железный занавес опускается над их фронтом… Тем временем внимание наших народов будет отвлечено навязыванием сурового обращения с Германией, которая разорена и повержена, и в весьма скором времени перед русскими откроется дорога для продвижения, если им это будет угодно, к водам Северного моря и Атлантического океана».

Выступая по радио 13 мая, Черчилль призвал англичан проявлять бдительность. «Будет мало пользы от наказания гитлеровцев за их преступления, если не восторжествует закон и справедливость и если на место немецких захватчиков придут тоталитарные или полицейские режимы». Но не стал пока публично называть нового главного врага. Начальник британского генштаба Алан Брук в тот день написал о Черчилле: «У меня создалось впечатление, что он уже стремится к новой войне! Даже если это означает войну с Россией!» Так и было.

В 1998 году государственный архив Великобритании рассекретил документы, из которых явствует, что еще в апреле Черчилль дал поручение военным подготовить конкретные предложения о том, как остановить русских в Европе.

«Не прошло и недели после капитуляции Германии, как Черчилль созвал своих начальников штабов, - пишет Энтони Бивор. - Он поразил их вопросом: можно ли отбросить Красную Армию назад, чтобы обеспечить "справедливость для Польши"? "Это наступление, - сказал он, - должно состояться 1 июля, до того, как военная мощь союзников на Западном фронте будет ослаблена демобилизацией и переброской соединений на Дальний Восток"».

Черчилль поручил разработать планы войны с СССР, кодовое название операции - Unthinkable («Немыслимое»). Этот план, подготовленный Объединенным штабом планирования военного кабинета, датирован 22 мая 1945 года. В нем сформулированы оценка обстановки, цели операции, привлекаемые силы, направления ударов западных союзников и вероятные результаты. Разработчики руководствовались следующими исходными установками, тоже достаточно немыслимыми:

- операция будет проводиться в условиях полной ее поддержки общественным мнением в Британской империи и в США и высокого морального духа англо-американских вооруженных сил;

- англо-американцы получат полную поддержку вооруженных сил эмигрантского правительства Польши и могут рассчитывать на использование людских резервов Германии и остатков ее промышленного потенциала;

- не следует рассчитывать на поддержку сил других союзных европейских стран, но учитывать возможность использования их территории;

- иметь в виду вероятность вступления России в союз с Японией;

- начало военных действий 1 июля 1945 года.

Цель операции – «принудить Россию подчиниться воле Соединенных Штатов и Британской империи», а более конкретно – «вытеснить Красную Армию за пределы Польши». Единственный способ достижения этой цели – тотальная война, для чего необходимо:

- оккупировать те районы внутренней России, лишившись которых эта страна утратит материальные возможности ведения войны и дальнейшего сопротивления;

- нанести такое решающее поражение русским вооруженным силам, которое лишит СССР возможности продолжать войну.

Следует, правда, заметить, что британские авторы плана весьма скептически оценили перспективы его успешной реализации. «Существующее соотношение сил в Центральной Европе, где русские располагают примерно тройным преимуществом, делают крайне маловероятным достижение союзниками полной и решающей победы». Для устранения «диспропорции» необходимо задействовать ресурсы союзников: разместить в Европе дополнительные крупные американские силы, перевооружить и реорганизовать немецкие войска. На это потребуется время.

«а) Если мы начнем войну против России, то должны быть готовы к вовлечению в тотальную войну, которая будет длительной и дорогостоящей.

б) Численный недостаток наших сухопутных сил делает весьма сомнительным ограниченный и быстрый успех, даже если по расчетам его будет достаточно для достижения политической цели».

Расчеты британского Генштаба показывали, что СССР располагал 264 дивизиями (из них 26 бронетанковых) против 103 англо-американских дивизий (из них 23 бронетанковых). Союзники располагали более чем 6 тысячами самолетов тактической авиации и 2,5 тысячами стратегической, против соответственно 12 тысяч и 960 самолетов у Советского Союза. Тотальная война с Россией была бы войной с непредсказуемым результатом.

К тому же следовало учесть атмосферу, царившую тогда в странах-победительницах. Подавляющее большинство английских военнослужащих хотело поскорее вернуться домой, а не воевать с русскими. В тот момент, по опросам, дружественные чувства к СССР испытывали 70% англичан, а Черчиллю предстояли парламентские выборы. Полагаю, антисоветизм премьера станет одной из причин поражения его консервативной партии на этих выборах.

Британский комитет начальников штабов - Брук, Портал и Каннингем - вновь обсуждали планы войны против СССР 31 мая. Они еще раз подтвердили, что она абсолютно "немыслима". И были единодушны, когда докладывали об этом Черчиллю. Брук написал в дневнике: «Мысль, конечно, фантастическая, и шансов на успех фактически нет. Не вызывает сомнений, что отныне Россия имеет огромную власть в Европе».

Этот план Черчилль направил в Вашингтон, где его сочли неприемлемым. Американцы проанализировали результаты возможного столкновения с СССР, и комитет по стратегическим вопросам при Объединенном комитете начальников штабов Великобритании и США пришел к выводу, что ни США, ни СССР не смогут нанести друг другу поражения. Воевать с могучей и крайне популярной в тот момент на Западе советской армией-освободительницей в союзе с гитлеровскими солдатами выглядело тогда безумием как с военной, так и с внутриполитической точек зрения. К тому же американцы больше были озабочены войной с Японией.

«Трумэн также оказался равнодушным к предложению оттеснить назад Красную армию и использовать это в качестве козыря на переговорах, - замечал Бивор. - …Премьер-министр вынужден был признать свое поражение, но вскоре он вернулся к начальникам штабов и попросил их изучить план обороны Британских островов на случай советской оккупации Нидерландов и Франции. К этому времени он был измучен избирательной кампанией, и его реакция становилась все менее адекватной. Он даже пугал избирателей, что при будущем лейбористском правительстве в Англии появится гестапо…

Хотя планирование возможной операции "Немыслимое" проходило в большой тайне, один из "кротов" Берии на Уайтхолле передал подробности в Москву. Самой взрывоопасной была подробность об указаниях для Монтгомери о сборе вооружений сдавшихся немцев, чтобы, если понадобится, вооружить вновь сформированные части вермахта для участия в этом безумном предприятии. Неудивительно, что Советы почувствовали, что сбываются их худшие подозрения».

История не терпит сослагательного наклонения. Тем не менее уместен вопрос: что бы произошло, если бы план «Немыслимое» был реализован?

Полагаю, с гораздо большей вероятностью можно было предсказать не «освобождение» англосаксами Варшавы, а выход Красной Армии к Ла-Маншу.

Жуков подтверждал получение летом 1945 года достоверных сведений о том, что «еще в ходе заключительной кампании Черчилль направил фельдмаршалу Монтгомери секретную телеграмму с предписанием: "Тщательно собирать германское оружие и боевую технику и складывать ее, чтобы легко можно было бы снова раздать это вооружение германским частям, с которыми нам пришлось бы сотрудничать, если бы советское наступление продолжалось". На очередном заседании Контрольного совета нам пришлось сделать резкое заявление по этому поводу, подчеркнув, что история знает мало примеров подобного вероломства и измены союзническим обязательствам и долгу».

«Когда И.В. Сталин узнал о двурушничестве У. Черчилля, он крепко выругался и сказал:

- Черчилль всегда был антисоветчиком номер один. Он им и остался».

Сталин был хорошо информирован о настрое и планах премьер-министра, включая «Немыслимое», а также о сохранении немецкого трофейного оружия и воинских частей для возможного использования против СССР. Это объясняет и резкое ухудшение отношений советского лидера с Черчиллем, и многочисленные советские запросы о том, почему немецкие войска в тылах союзных армий не переведены на положение военнопленных.

Курс на конфронтацию с СССР в дальнейшем только продолжал обретать плоть и кровь. В июле один из наиболее информированных агентов советской разведки Гай Бёрджесс сообщил о разработанном в Лондоне документе «Безопасность Британской империи», в которой Советский Союз был объявлен «главным противником» Англии и всего Запада, намечались меры по изоляции бывшего союзника и подготовке против него войны.



На британскую дипломатию в те месяцы решающий отпечаток накладывала и парламентская избирательная кампания. Не успели стихнуть торжества по случаю победы, а Черчилль уже решил положить конец военной коалиции, объясняя это так: «По мере того, как военная опасность ослабевала и на нашем горизонте показалась победа, перед нами резко встала конституционная необходимость обратиться к народу путем организации выборов при всеобщем голосовании. По мере того, как этот момент приближался, члены правительства чувствовали, что они расходятся в противоположных направлениях, и появился целый ряд новых факторов. Вместо товарищей по оружию мы стали соперниками в борьбе за власть».

Лидер лейбористской партии Клемент Эттли был активным и лояльным членом военного кабинета и заместителем премьер-министра, но Черчилля коалиционность правительства тяготила. Он уверял, что его «глубоко удручала перспектива стать партийным лидером вместо национального лидера. Естественно, я надеялся, что мне будет предоставлена власть для того, чтобы я мог попытаться достигнуть урегулирования в Европе, закончить войну против Японии и вернуть солдат домой».

Биограф Черчилля Франсуаза Бедарида несколько иначе описывала его мотивы: «Цель Черчилля была проста: он пришел к власти в 1940 году без поддержки парламентского большинства и депутатского мандата и поэтому теперь хотел, чтобы его право занимать высокий пост премьер-министра было подтверждено законной процедурой народного голосования».

Сам премьер-министр рассказывал: «23 мая, столкнувшись с определенной угрозой разрыва между партиями, я подал королю заявление об отставке… Его Величество, которого я, конечно, все время полностью информировал обо всем, что происходило, милостиво принял мою отставку и спросил меня, не могу ли я сформировать новое правительство. Так как консерваторы все еще располагали большинством в палате общин, имея перевес в 100 с лишним голосов над всеми партиями, взятыми вместе, я принял на себя эту задачу и приступил к формированию того, что я считал национальным правительством, но что в действительности называли «переходным правительством»…

Король разрешил объявить, что он согласится на роспуск парламента через три недели после того, как я получу его новое поручение. Соответственно парламент был распущен 15 июня. До выдвижения кандидатов должно было пройти 10 дней, а затем еще 10 дней до выборов – 5 июля… Голоса солдат должны были быть подсчитаны в Англии, куда их предстояло доставить. Ввиду этого со дня выборов в Соединенном Королевстве до подсчета голосов и объявления результатов должно было пройти еще три недели. Этот последний акт был назначен на 26 июля».

Новый кабинет министров, в который вошли в основном консерваторы, должен был управлять до выборов и получил прозвище «правительство-сиделка» (Caretaker Government). Черчилль настолько не сомневался в своем успехе на выборах на волне эйфории от победы над Германией, что даже не озаботился разработкой полноценной предвыборной платформы.

Он ограничился манифестом, названным банально: «Декларация м-ра Черчилля о политике для избирателей». На специально предназначенном для этого поезде он разъезжал по стране, делая ставку исключительно на свою личную популярность. «Конечно, премьер-министр был чрезвычайно популярен в Англии, - замечала Бедарида, - но при этом его считали старым реакционером и человеком из прошлого… Во время одного из своих выступлений в начале июня 1945 года Черчилль принялся доказывать, что между социализмом и тоталитарным режимом нет никакой разницы, затем – что социализм не мог существовать "без строгого политического надзора". Из этого оратор сделал вывод: если лейбористы придут к власти, им придется организовать "нечто вроде гестапо". Такие слова вызвали всеобщее негодование.

Мысли о возможном поражении у Черчилля даже не возникало, между тем он шел против течения и не осознавал, насколько сильна была в народе жажда обновления».

Лейбористы же во главе с Эттли сделали упор на насущных нуждах рядовых граждан и на будущем, назвав свою детальную предвыборную программу «Посмотрим в лицо будущему без страха!» Их основными лозунгами стали «Хлеб, работа, жилье»: пришло время реформ, победа поселила в сердцах граждан надежду на справедливое и гармоничное будущее, пора покончить с безработицей и трущобами.

В преддверии Потсдамской конференции Черчилль пребывал в депрессии и часто жаловался, что ему ничего не хочется делать. 5 июля в Великобритании прошли всеобщие выборы, но подведение итогов – из-за сложности подсчета голосов размещенных в Европе военных – должно было состояться только 26 июля. Все дружно предсказывали консерваторам победу, но многоопытного премьера терзали опасения, как выяснится, небезосновательные.



Не было у Черчилля и полной ясности в отношении американской позиции в Потсдаме. 6 июля он запрашивал посла в Вашингтоне лорда Галифакса: «Естественно, я с нетерпением ожидаю встречи с президентом. Я очень рад узнать, что президент рассчитывает на две или даже три недели, так как считаю, что независимо от событий в Англии весьма важно не проводить конференцию второпях. Крымская конференция была оборвана несколько резко. Здесь мы должны попытаться достигнуть урегулирования по многим вопросам, имеющим чрезвычайно большое значение, и подготовить почву для мирной конференции, которая, как надо полагать, будет проведена позже в этом же году или в начале весны».

На следующий день Галифакс отвечал: «Президент уже отправился в Потсдам, когда я получил Вашу телеграмму. Ваше послание будет переправлено ему на борт корабля.

Вы убедитесь, я уверен, что Трумэн весьма желает работать с нами и вполне понимает, с какими далеко идущим последствиями, а также ближайшими трудностями связаны решения, которые нам предстоит принять. Я думаю, что американская тактика по отношению к русским будет состоять в том, чтобы с самого начала выражать доверие к готовности русских сотрудничать. Я полагаю также, что в отношениях с нами американцы будут скорее откликаться на аргументы, опирающиеся на опасность появления экономического хаоса в европейских странах, чем на более смелые указания об опасности появления крайне левых правительств или распространения коммунизма… В глубине души они все еще подозревают, что мы хотим поддерживать правые правительства или монархии ради самих правых правительств и монархий. Это ни в коем случае не означает, что они не будут готовы поддерживать нас против русских, когда это потребуется».

На Потсдамской конференции вклад СССР в победу над Германией для союзников становился уже историей, и изменение настроений точно описал британский министр иностранных дел Энтони Иден: «На предыдущих встречах в Тегеране и Ялте мы собирались с пониманием того, что Россия несла тяжелое бремя войны; и что ее жертвы и разрушения были гораздо больше, чем у нас или американцев. Но теперь все это было позади. Россия уже не теряет людей. Она не находится в состоянии войны с Японией, а уже требует в Китае больше, чем было согласовано раньше».

Превращение Второй мировой войны в холодную войну произошло буквально на глазах. И причины столь резкого поворота были не в Москве и даже не в Лондоне – при всей очевидной подстрекательской роли Черчилля, сама Великобритания в послевоенном мире не могла производить тектонических изменений, ее силы были уже не те.

У Сталина и Молотова в глазах еще стояли победные салюты.

Советский Союз, находившийся до войны в жесткой политической изоляции, с руководителями которого западные лидеры до 1941 года считали ниже своего достоинства даже общаться, становился, если уже не стал, сверхдержавой.

Советское руководство ставило амбициозные исторические и геополитические задачи государства Российского. «Сталин не раз говорил, что Россия выигрывает войны, но не умеет пользоваться плодами побед, - подтверждал Молотов. – Русские воюют замечательно, но не умеют заключать мир, их обходят, недодают…. Моя задача как министра иностранных дел была в том, чтобы нас не надули».

Но ограниченность факторов силы тоже была налицо. Известный британский историк великих держав Пол Кеннеди замечал: «СССР действительно обогнал рейх в гонке вооружений, а не только победил его на фронтах, но сделать это ему удалось за счет невероятного сосредоточения всех усилий на военно-промышленном производстве и резкого сокращения всех прочих секторов экономики – потребительских товаров, розничной торговли, сельского хозяйства (хотя спад в производстве продуктов питания объяснялся главным образом немецкими грабежами). Таким образом, Россия 1945 года была, в сущности, военным гигантом, но при этом страдала от бедности, лишений и дисбаланса».

Экономическая цена войны для СССР была колоссальной. Создание столь гигантской военной машины могло произойти только за счет многих других отраслей народного хозяйства, прямо не связанных с войной. А были еще и чудовищные потери от немецкой оккупации. Молотов в 1945 году называл цифры: «Немецко-фашистские оккупанты полностью или частично разрушили и сожгли 1710 городов и более 70 тысяч сел и деревень, сожгли и разрушили свыше 6 миллионов зданий и лишили крова около 25 миллионов человек. Среди разрушенных и наиболее пострадавших городов имеются крупнейшие промышленные и культурные центры страны: Сталинград, Севастополь, Ленинград, Киев, Минск, Одесса, Смоленск, Харьков, Воронеж, Ростов-на-Дону и многие другие.

Гитлеровцы разрушили и повредили 31 850 промышленных предприятий, на которых было занято около 4 миллионов рабочих и служащих. Гитлеровцы разорили и разграбили 98 тысяч колхозов, в том числе большинство колхозов Украины и Белоруссии. Они зарезали, отобрали и угнали в Германию 7 миллионов лошадей, 17 миллионов голов крупного рогатого скота, десятки миллионов свиней и овец. Только прямой ущерб, причиненный народному хозяйству и нашим гражданам, Чрезвычайная Государственная Комиссия определяла в сумме 679 миллиардов рублей (в государственных ценах)». Ограниченность возможностей Советского Союза тоже отчетливо сознавалась в Кремле.

Советский Союз активно готовился к войне в Японией, но не вынашивал агрессивных планов в Европе. Разрушенной, разоренной, опустошенной стране не было ни малейшего смысла ввязываться в военные авантюры. Она была заинтересована в продолжении послевоенного сотрудничества с западными союзниками. В первую очередь для получения помощи в экономическом восстановлении, которой мы так и не дождались.

Советский Союз помышлял не столько об экспансии, сколько о создании таких геополитических условий, которые бы исключили возможность повторения кошмара Великой Отечественной, выстроили пояс невраждебных государств по периметру наших границ, дали бы СССР союзников в мире, где уже не первый век доминировали чаще всего враждебные нам западные державы. Позволили бы мирно развиваться.

Думали ли в Кремле о продвижении коммунистической идеи? Конечно, как на Западе думали о продвижении антикоммунистической идеи. Вскоре во всем западном мире компартии и сторонники сотрудничества с СССР окажутся под большой угрозой.

Но нельзя не признать, Москва вела себя весьма осторожно, поначалу даже не приступая к советизации тех стран, которые освобождала. Это будет позднее. И советизацию вообще не проводили в ряде государств, которые были заняты Красной армией, но где для этого не просматривалось предпосылок - как в Финляндии, Норвегии или Австрии.

У СССР были и серьезные факторы силы. Их суммировал самый известный американский историк холодной войны Джон Гэддис: «Поскольку он был частью Европы, его войска не могли быть выведены из Европы. Его командная экономика продемонстрировала способность поддерживать полную занятость, что не удавалось капиталистическим демократиям в предвоенные годы. Его идеология пользовалась широким уважением в Европе, поскольку коммунисты во многом руководили сопротивлением германцам. Непропорционально большая тяжесть, которую вынесла Красная Армия при разгроме Гитлера, давала СССР моральное право требовать значительного, может даже преобладающего влияния на послевоенное устройство… У Советского Союза было еще одно преимущество: он единственный из победителей вышел из войны с проверенным руководством».

Союзники, как докладывал 3 июля Сталину и Молотову Максим Литвинов, «заинтересованы в том, чтобы мы вступили в войну с Японией… Именно поэтому они будут более расположены к уступчивости, чем после победоносного завершения ими войны на востоке». В этом смысле Потсдамская конференция рассматривалась как реальная возможность для закрепления советских интересов в послевоенном мире.

При подготовке конференции и в ходе ее возросший размах этих интересов обозначился вполне отчетливо. В дополнение к Восточной Европе и Дальнему Востоку речь шла уже о серии требований к Турции - совместный контроль над проливами, размещение там советских военных баз, возвращение Советскому Союзу Карса и Ардагана; а также об индивидуальной опеке над одной из бывших колоний Италии в Средиземном море; создании военных баз на норвежской территории - на Шпицбергене и острове Медвежий – и на датском острове Борнхольм. Усилилась также активности СССР на севере Ирана.

«Подобное расширение зоны советского контроля представлялось Сталину и всему советскому руководству обоснованным не только стратегически, но и морально-политически, ибо считалось заслуженным вознаграждением Советского Союза за его огромные потери и решающий вклад в разгром фашизма. По этой логике СССР, превратившись за годы войны из международной парии в общепризнанную великую державу, имел, по крайней мере, не меньше прав, чем США и Великобритания, на свою сферу влияния…

Однако в то время как советские геополитические аппетиты росли, былая терпимость к ним западных партнеров быстро сокращалась вместе с нуждой в советской помощи… Хотя некоторые из этих запросов имели характер зондажа, в целом этот список, имевший под собой весомое стратегическое обоснование, представлялся советскому руководству вполне законной "долей", причитавшейся союзнику, внесшему наибольший вклад в победу над общим врагом».

Кроме того, ряд этих запросов не встречал возражений со стороны союзников. Так, в ходе июньской переписки Громыко со Стеттиниусом Соединенные Штаты согласились поддержать заявку СССР на мандатное управление одной из бывших итальянских колоний. Весьма положительной была и предварительная американская реакция на советские предложения по уровню репараций с Германии в пользу СССР (10 млрд долл.) и интернационализации Рурской области. То есть советские руководители делали в Потсдаме соответствующие предложения, имея предварительную поддержку со стороны США.

Ясно, что в Кремле вовсе не были очарованы западными союзниками и не могли полностью доверять их слову. Переписка с западными партнерами становилась все более сухой и сугубо официальной, Сталин все реже вмешивается в подготавливаемые Молотовым тексты.

Но хотя бы чистый прагматизм подталкивал Сталина к продолжению сотрудничества с Западом. Во-первых, такое партнерство представлялось реальным способом предотвратить возрождение германской и японской угрозы. Во-вторых, оно создавало институциональные рамки для легитимации новых советских границ и зон влияния. В-третьих, США рассматривались как возможно единственный внешний источник экономической и финансовой помощи, в которой так остро нуждалась разрушенная страна. Наконец, партнерство с лидерами Запада обеспечивало признание Советского Союза, до войны – изгоя в мировой системе, в качестве вновь возникшей великой державы. «В этом смысле, - замечал Печатнов, - Сталин мог быть более заинтересован в сохранении нормальных отношений с союзником, чем Трумэн с его исходной посылкой о том, что русские теперь "нуждаются в нас больше, чем мы в них"».

Путь советской делегации в Берлин лежал на поезде через разрушенную Смоленскую область и Белоруссию. Специальный поезд подошел к дебаркадеру минского вокзала 15 июля. Сталин и Молотов вышли на вокзальную площадь, где их приветствовали аплодисментами жители города. «Всюду, начиная со Смоленска, всеобщее разрушение, - произнес Сталин. – Из поезда уже было видно, что Минск представляет собой одни развалины. Видимо, цифры разрушений по стране, публикуемые Чрезвычайной государственной комиссией, близки к истине. Но разрушения в Белоруссии превосходят все представления. Это можно понять и оценить, только увидев». Пригласили в вагон первого секретаря Белоруссии Пономаренко, и с ним вплоть до пересечения госграницы шло совещание о восстановлении республики и ее экономики. И дальше – через Польшу и Германию, где железнодорожная колея была уже расширена до российского стандарта, а вдоль насыпи стояло плотное оцепление из войск НКВД. Советская делегация, представлявшая столь разрушенную страну, имела в голове материальные вопросы, направляясь в Потсдам, в гораздо большей степени, чем их партнеры по переговорам.