Часть 2. Потсдамская конференция

24 июля в 11.30 у Трумэна состоялось совещание с участием Черчилля и военных – Леги, Маршалла, Кинга, Арнольда, Сомервелла, Брука, Портала, Каннингхэма и Исмейя. Обсуждали доклад Объединенного комитата начальников штабов о плане вторжения на Японские острова. В одном из первых пунктов решения было подтверждено намерение добиваться вступления СССР в войну против Японии.

Трумэн рассказывал: «Британские и американские начальники штабов проводили ежедневные встречи c момента нашего приезда в Потсдам и теперь предложили проект их итогового доклада Черчиллю и мне». В докладе подчеркивалось: «В сотрудничестве с другими союзниками добиться наиболее ранней даты нанесения поражения Японии… Вторжение в Японию и прямо с этим связанные операции будут главными операциями в войне против Японии… Вступление России в войну следует поощрять. Необходимая помощь для усиления ее военных возможностей для этого должна быть оказана… Планируемой датой окончания организованного сопротивления Японии следует считать 15 ноября 1946, и эта дата будет периодически уточняться в соответствии с ходом военных действий».

Получив напутствие президента, американские и английские командующие во главе с адмиралом Леги проследовали в зал заседаний для встречи с советскими военными представителями, чтобы, наконец, начать координировать планы войны против Японии.

Первый вопрос, который Леги задал генералу армии Антонову, касался сроков вступления СССР в боевые действия. Начальник Генштаба ответил, что советские войска продолжают концентрироваться на границе с Манчжурией и окажутся готовыми к проведению широкомасштабных операций ко второй половине августа. «Точная дата, информировал он наших военных лидеров, будет зависеть от успешного завершения переговоров с китайцами.

Антонов определил российские цели на Дальнем Востоке как сокрушение японцев в Маньчжурии и оккупацию Ляодунского полуострова. После поражения Японии, сказал он, намерением Советов было вывести все русские войска из Маньчжурии… Генерал Маршалл затем информировал русских об общей диспозиции японских сил, насколько она была нам известна… Генерал Антонов проявил особый интерес к нашим возможным намерениям предпринять операции против Курил и Кореи». Союзники уверили в отсутствии у них таких планов.

24 июля в Потсдам прибыло польское руководство, которое было приглашено на утреннее заседание министров. Молотов выступил с большой речью, в которой, в частности, прозвучало:

- Советское правительство считает требование польского правительства перенести границу Польши на Одер, включая в состав Польши Штеттин, и на Западную Нейсе справедливым и своевременным. Германия должна быть оттеснена с этих захваченных ею польских земель, и эти земли должны быть переданы Польше по справедливости… Все поляки будут собраны в одном государстве – это вопрос, который мы решим, принимая предложения польского правительства.

Отмахиваться от требований СССР, поддержанных уже признанным польским правительством, западным державам становилось все труднее.

Затем польское руководство направилось к Черчиллю, который вспоминал: «В 15 часов 15 минут 24 июля представители временного польского правительства во главе с премьер-министром Берутом прибыли в мой дом на Рингштрассе… Я начал с того, что напомнил им, что Великобритания вступила в войну из-за того, что на Польшу было совершено нападение, и что мы всегда очень интересовались ею, но границы, которые ей сейчас предлагают и на которые она, по-видимому, хочет согласиться, означают, что Германия лишится одной части пахотных земель, которые она имела в 1937 году…

Берут возразил, что Великобритания совершила бы грубейшую ошибку, если бы, вступив в войну ради Польши, теперь не проявила понимания ее требований… Я напомнил ему, что до сих пор мы не могли сами установить, что происходит в Польше, поскольку она была закрытым районом… Я высказался за полную компенсацию его страны, но я предостерег его, что поляки не правы, требуя слишком многого».

За ланчем Молотов с Бирнсом обсудили перспективы первой встречи СМИД в Лондоне. Они договорились как можно скорее поручить своим аппаратам приступить к выработке текстов мирных договоров, чтобы в течение первой декады сентября завершить их согласование. «Мы обсудили назначение своих представителей, отношение Совета с Объединенными Нациями и желательность начала работы над итальянским договором сразу же по возвращении домой, - написал Бирнс. – По всем этим пунктам мы, как оказалось, нашли полное понимание». Увы, мирные договоры не удастся согласовать еще очень долго, а мирный договор с Германией – вообще никогда.

На вечерней встрече «Большой тройки» острые дискуссии в тот день вновь вызвал вопрос о допуске в ООН бывших союзников Германии. Молотов на министерской встрече настаивал на том, что «Румыния, Венгрия, Болгария и Финляндия не будут поставлены в худшее положение, чем Италия». На заседании лидеров его активно поддержал Сталин:

- В чем, собственно у Италии имеется больше заслуг по сравнению с другими странами? Единственная ее «заслуга» заключается в том, что Италия первая капитулировала. Во всем остальном Италия поступала хуже и нанесла больший вред, чем любое другое государство-сателлит… Разве в Италии более ответственное правительство, чем правительства в Румынии, Болгарии или Венгрии? Конечно, нет. Демократических выборов не было ни в Италии, ни в других государствах. Они в этом отношении равны.

Вновь вопрос о проливах. Трумэн предложил расширить вопрос, рассмотрев проблему свободы навигации в целом. Сталин настоял на возвращении к конкретному вопросу о Босфоре.

- Свободное плавание через Черноморские проливы должно быть утверждено и гарантировано тремя великими державами, а также другими державами, - настаивал Черчилль, поддержанный Трумэном. – Гарантия свободного прохода со стороны трех великих держав будет гораздо действеннее, чем фортификация проливов.

- А как регулируется проход через Суэцкий канал, применяется ли к нему тот же принцип? – ехидно поинтересовался Молотов. Вопрос о Суэце был отрегулирован двусторонним англо-египетским соглашением.

- Суэцкий канал открыт для всех и в мирное время, и во время войны, - уверил Черчилль.

- Он находится под таким же международным контролем, который предлагается для Черноморских проливов?

- Этот вопрос пока не поднимался, - растерялся британский премьер.

- Если это такое хорошее правило, почему же оно не применено к Суэцкому каналу? – настаивал Молотов.

- Мы имеем с Египтом договор, который нас совершенно удовлетворяет. Он действует в течение 70 лет, и до сих пор жалоб не было.

- Жалоб было много, - напомнил нарком. – Об этом следует спросить Египет.

- Египет подписал с нами договор, - доказывал Черчилль.

- Вы же говорите, что международный контроль лучше. Мы тоже предлагаем заключить договор с Турцией.

Тут в разговор вступил Трумэн:

- Если свободный режим проливов будет гарантирован международным авторитетом, то никаких фортификаций в этих проливах не понадобится ни Турции, ни России.

Становилось ясно, что по вопросу о проливах западные партнеры не собирались отступать ни на дюйм. Турция превращалась в один из самых серьезных камней преткновения.

В связи с дискуссией о проливах Трумэн написал в мемуарах: «Молотов много говорил в Потсдаме… Говорил, как будто он и был Российским государством до тех пор, пока Сталин не улыбался и не говорил ему несколько слов по-русски, после чего он менял свой тон. Я нередко чувствовал, что Молотов скрывал некоторые факты от Сталина или не предоставлял эти факты до того момента, когда вынужден был это делать. Всегда было сложнее прийти к договоренности с Молотовым, чем со Сталиным. Если Сталин мог иногда улыбнуться и расслабиться, Молотов постоянно оказывал давление».

И Трумэна обманывала эта многолетняя игра советских лидеров в «доброго и злого следователя». Но не было ни одного вопроса, по которому Молотов занял бы более жесткую позицию в отношении Запада, чем Сталин. А конфликты между ними будут возникать исключительно на почве «либерализма» Молотова.

После бурного заседания 24 июля произошел один из знаменательных эпизодов истории, запечатленный во многих исторических книгах и фильмах о войне. Трумэн поведал Сталину об атомном оружии. Описали этот эпизод и все его участники.

В мемуарах президента мы читаем: «24 июля я между прочим упомянул Сталину, что у нас есть новое оружие необычайной разрушительной силы. Русский премьер не проявил никакого особого интереса. Все, что он сказал, это то, что он рад слышать об этом и надеется на "успешное применение его против японцев нами"».

Переводивший в Потсдаме для Трумэна Чарльз Болен тоже поделился воспоминаниями: «В роли переводчика выступал Павлов, переводчик Сталина… Не я переводил сказанное президентом и потому не слышал, что он говорил. Поэтому я никогда не знал точно, в каком русском переводе реплика Трумэна дошла до Сталина. В целом Павлов был хорошим переводчиком, но ни в коем случае нельзя сказать, что он владел английским в совершенстве». Мы тоже не знаем, что точно сказал Трумэн и как его слова были переведены Сталину.

Но мы точно знаем другое. «Вместо государственного подхода, который был выработан им и Стимсоном на основе рекомендации ученых и правительственных лиц после тщательного обсуждения, Трумэн просто похвастался. Не было никакого упоминания о сотрудничестве, не было предложения сделать планету мирной и безопасной, не было упоминания о предложении делиться информацией в обмен на урегулирование польской, румынской, югославской и маньчжурской проблем», - справедливо замечала Сьюзен Батлер.

Черчилль «увидел, как президент подошел к Сталину, и они начали разговаривать одни при участии только их переводчиков. Я стоял ярдах в пяти от них и внимательно наблюдал эту важнейшую беседу. Я знал, что собирается сказать президент. Важно было, какое впечатление это произведет на Сталина… Я был уверен, что он не представляет всего значения того, о чем ему рассказывали. Совершенно очевидно, что в его тяжелых трудах и заботах атомной бомбе не было места. Если бы он имел хоть малейшее представление о той революции в международных делах, которая совершалась, то это сразу было бы заметно… Но на его лице сохранилось веселое и благодушное выражение, и беседа между двумя могущественными деятелями скоро закончилась. Когда мы ожидали свои машины, я подошел к Трумэну.

- Ну, как сошло? - спросил я.

- Он не задал мне ни одного вопроса, - ответил президент.

Таким образом, я убедился, что в тот момент Сталин не был особо осведомлен о том огромном процессе научных исследований, которым в течение столь длительного времени были заняты США и Англия, и на которые, идя на героический риск, израсходовали более 400 миллионов фунтов».

Наблюдал за этой сценой и Иден, у которого тоже «возникли сомнения, что Сталин понял, о чем шла речь. Его ответом был кивок головы и короткое: «Спасибо». Никаких комментариев».

Итак, Трумэн, Черчилль, Иден были уверены, что Сталин даже не понял, о чем шла речь, всей серьезности сообщенной ему информации о наличии у США ядерного оружия. На деле, конечно же, это было не так. Москва была хорошо информирована. Как свидетельствовал Павел Судоплатов, возглавлявший внешнюю разведку, в марте 1945 года был подготовлен общий доклад о ядерной программе США, в апреле академику Сергею Курчатову был передан материал с характеристиками взрывного устройства, а через 12 дней после сборки первой ядерной бомбы в Лос-Аламосе было получено описание ее устройства.

Молотов, лично с самого начала курировавший советский ядерный проект, тоже неоднократно вспоминал историческую беседу американского президента со Сталиным: «В Потсдаме Трумэн решил нас удивить. Насколько я помню, после обеда, который давала американская делегация, он с секретным видом отвел нас со Сталиным в сторонку и сообщил, что у них есть такое оружие особое, которого еще никогда не было, такое сверхобычное оружие. Трудно сказать, что он думал, но мне казалось, он хотел нас ошарашить. А Сталин очень спокойно к этому отнесся. И Трумэн решил, что тот ничего не понял. Не было сказано «атомная бомба», но мы сразу догадались, о чем идет речь. И понимали, что развязать войну они пока не в состоянии, у них одна или две бомбы всего имелись, взорвать-то они потом взорвали над Хиросимой и Нагасаки, а больше не осталось. Но даже если и осталось, это не могло тогда сыграть особой роли».

Причем Молотов вполне соглашался с изображением этой сцены в фильме «Освобождение», где Сталин после обмена репликами с президентом подошел к Молотову и сказал:

- Надо сказать Курчатову, чтобы он ускорил работу.

Американцы и англичане явно недооценивали осведомленность Сталина и Молотова о ядерной программе. Их трудно было удивить, поскольку, словами Гэддиса, они «узнали о бомбе задолго до американского президента».

После сообщения Трумэна, как писал Андрей Громыко, «Сталин незамедлительно из Потсдама дал советскому ученому-ядерщику И.В. Курчатову указание ускорить дело с созданием атомной бомбы, которое стало мощным импульсом для всего комплекса соответствующих работ в нашей стране».

Похоже, наши высшие военные руководители были информированы об атомном проекте гораздо меньше, чем высшее политическое руководство. Вот версия Жукова, при беседе не присутствовавшего и, видимо, не сильно осведомленного о ядерном проекте: «Вернувшись с заседания, И.В. Сталин в моем присутствии рассказал В.М. Молотову о состоявшемся разговоре с Г. Трумэном. В.М. Молотов тут же сказал:

- Цену себе набивают.

И.В. Сталин рассмеялся:

- Пусть набивают. Надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы.

Я понял, что речь шла о работе над атомной бомбой».

Антонов делился новостью из Потсдама со Штеменко. «Позже Алексей Иннокентьевич говорил мне, что Сталин сообщил ему о наличии у американцев новой бомбы очень большой поражающей силы. Но Антонов, как, видимо, и сам Сталин, не сделал из информации Трумэна вывода, что речь идет о принципиально новом оружии. Во всяком случае, Генеральному штабу никаких дополнительных указаний не последовало».

Надежды американцев и англичан на повышение сговорчивости Сталина после известия о наличии у США атомной бомбы были перечеркнуты его деланно-равнодушной реакцией на откровение Трумэна. «Мы думали, что он будет очень взволнован и встревожен, - вспоминал Гарриман, - но он не высказал ни малейшего беспокойства и тем самым очень всех подвел». Годы спустя Гарриман, комментируя мнение Трумэна и других о «непонимании» Сталиным этой информации, говорил, что «у меня никогда не было такого впечатления. Я помню разговор с Молотовым после возвращения из Потсдама, в котором он, говоря об этом сообщении, сказал мне с недоброй усмешкой:

- Вы поделились с нами очень большим секретом.

Это было сказано в такой манере, что для меня стало ясно – для них здесь не было никакого секрета. Сведения, полученные позднее от Клауса Фукса и других, подтвердили, что русские еще до Потсдама располагали полной информацией обо всем наиболее существенном в создании нашей атомной бомбы. Так что для Сталина это не было неожиданностью».

Надо отдать должное выдержке Сталина. Зная об атомной бомбе, он вплоть до конца конференции ни словом, ни намеком не выказал заинтересованности в сообщенной Трумэном информации.

Вечером 24 июля Черчилль объявил, что на следующий день британская делегация выезжает в Лондон, чтобы присутствовать при оглашении официальных итогов парламентских выборов.

Но Трумэну нужно было обсудить с премьером еще одну проблему – опять без Сталина. «Я приехал в Потсдам с проектом ультиматума с призывом к капитуляции Японии, который я хотел обсудить с Черчиллем, - напишет президент. - Это была совместная декларация глав правительств Соединенных Штатов, Соединенного королевства и Китая. Я ждал, пока Объединенный комитет начальников штабов достигнет согласия по нашей военной стратегии, прежде чем я дал ему проект 24 июля. Черчилль бы, так же как и я, заинтересован во вступлении русских в войну с Японией. Он чувствовал, как и наши военные руководители, что вступление России приблизит поражение Японии. В то же время. Черчилль быстро согласился с принципами предложенной декларации…»

Историю появления декларации поведал и Черчилль: «В течение нескольких длительных бесед с президентом наедине или в присутствии его советников я обсуждал, что нам предпринять. Ранее на этой же неделе Сталин частным образом сообщил мне, что когда его делегация уезжала из Москвы, ему вручили через японского посла никому не адресованное послание. Оно… было подписано японским императором. В нем говорилось, что Япония не может согласиться на "безоговорочную капитуляцию", но она, возможно, пойдет на компромисс на других условиях… Я остановился на перспективе колоссальных потерь американцев и несколько меньших потерь англичан, если мы будем навязывать японцам "безоговорочную капитуляцию". Поэтому ему следует подумать, нельзя ли выразить это каким-то иным образом, чтобы мы получили все необходимое для будущего мира и безопасность и вместе с тем создали бы для них какую-то видимость, что они спасли свою военную честь, и какую-то гарантию их национального существования после того, как они выполнят все требования, предъявленные победителем. Президент резко ответил, что после Пёрл-Харбор он не считает, что у японцев есть какая-то военная честь…

Мы, конечно, знали, что японцы готовы отказаться от всех завоеваний, которые они сделали во время войны. В конце концов, было решено направить Японии ультиматум с требованием немедленной безоговорочной капитуляции ее вооруженных сил».

Так появилась Потсдамская декларация, представлявшая собой ультиматум Японии, которой угрожали быстрым и полным разрушением, если японское правительство не объявит о «безоговорочной капитуляции японских вооруженных сил».